Два Абрама — часть 2

Posted on 19 сентября, 2020 by Boris Brestovitsky

А разговор двух пожилых людей продолжался. Ибрагим все больше и больше вспоминал идиш, но в какой-то момент бабушка Роза предложила ему перейти на английский. Он, в свою очередь, спросил – не будет ли ей легче говорить на иврите?

— Когда Ваши дети еще не спали, — Ибрагим кивнул на уютно свернувшихся рядом молодых, — они говорили на иврите между собой. А я немного знаю иврит…

— Вы тоже летите в Тель-Авив? – спросила мадам Роза. Этот пожилой араб вызывал у нее все большую симпатию.

— Нет, я лечу в Амман. В Тель-Авиве я не был очень много лет. Лет 50.

— Вы из Израиля? – удивленно спросила женщина.

— Я…. Я из Палестины. Мне было 16, когда началась война и семья уехала в Иорданию. С тех пор я живу в Аммане. Но только я. А семья моя – по всему миру.

На глазах у бабушки Розы появились слезы. Она почувствовала боль в словах старика, но отнесла эту боль к его последним словам.

— Мой старший сын живет в Германии, младший, — она показала на молодого человека, спящего рядом с Ибрагимом, — живет в Америке. А дочка с мужем живет в Тель-Авиве. И мы тоже раньше там жили, но уже давно живем в Сан-Франциско.

Ибрагим понял, что теперь его очередь утирать слезы и рассказывать. «Эффект попутчика» никто не отменял. Дождь это скоро закончится, он сядет на свой самолет и улетит в Амман, а эта еврейская семья с милым мальчиком, сядет на свой самолет и улетит в Тель-Авив. Тель-Авив…. Ибрагим задумался.

Маленький Аврум уже давно притих, сев на скамью рядом с бабушкой, и, открыв рот, слушал беседу пожилых людей. В его голове проносились разные мысли. Он смутно помнил свою тетю Аню, которая жила в Тель-Авиве. Тель-Авив он никогда не видел, но по рассказам бабушки знал, что это очень шумный и очень теплый город, стоящий прямо на берегу моря. Он почти не помнил дядю Илью, который жил в Германии, но, как говорила бабушка, там не должны жить люди. Или евреи? Это Абрамчик уже не помнил. Но кто-то там жить не должен. Почему живет его дядя Илья – он не знал. Но знал, что у дяди Ильи есть дочка и она тоже в этом году пойдет в школу, как и он. Все эти мысли стремительно промелькнули в голове мальчика, и он поймал себя на том, что отвлекся от разговора бабуши и этого странного араба. Кто же такие – эти арабы?

— Мой отец был… — Ибрагим на минуту задумался, но вспомнил – «рокеах» (аптекарь, иврит). Он держал аптеку в Яффо, на главной улице – улице короля Георга. Вместе с евреем. Его звали Яков. Но его сына звали Авраам и Авраам был моим ровесником. Фамилию я не помню – много лет прошло. Он учился в еврейской школе, я – в арабской. Но после работы мы оба приходили в аптеку, где работали отцы. В те годы аптека – это как лавка волшебника. Лекарства делали наши отцы. А мы смотрели и учились. Я выучил идиш, потому что семья Авраама говорила дома на идише, а я часто приходил к ним гости. У них было очень интересно дома – много книг, пианино.

А мой отец был очень…. – Ибрагим задумался, вспоминая слово, — очень верующим человеком. У нас дома книги были только священные.

А в 48-м началась война. Я помню этот день – была суббота. В субботу мы с Авраамом и другими ребятами ходили играть в футбол во дворе арабской школы. Мы с ним всегда играли за одну команду. У нас была веселая команда. Арабы, евреи, армяне, греки. Да, началась война. Египетские самолеты летели низко и бомбы падали так, что мы их видели.

В Яффо тогда уже оставалось мало людей. Много семей покинули город. Все боялись. После бомбежки отец посадил всех в машину и поехали. Ехали долго и приехали в Амман. Там отец снова открыл аптеку. А я… я стал учителем. Учу мальчиков в медрессе.

Ибрагим замолчал. Он был где-то далеко, и Роза не стала ему мешать. Через несколько минут старик «вернулся». Его тезка все-еще сидел рядом с бабушкой, видимо ожидая продолжения. Старик из сказки рассказывал так интересно. Он говорил много непонятных слов, а иногда, хоть слова были понятны, все равно непонятно было, о чем он говорил.

— Я родилась в Белоруссии. Маленькое местечко – деревня, где жили вместе евреи и белорусы. Хорошо жили, дружили. А когда пришли немцы, ну, Вы же знаете – война? Когда пришли немцы, друзья стали врагами. Нас выгоняли из наших домов, нас убивали, сжигали, продавали за деньги. Моя семья смогла бежать. Мы шли лесами, прятались. Без еды, без одежды. У меня был брат – он был меньше меня. Он умер там, в лесах, от голода или болезни. Врачей не было. Аптекарей тоже… — бабушка Роза трагично улыбнулась.

— Папу потом забрали куда-то, и мы больше его не видели. Мы так и не знаем – забрали его в армию или в тюрьму. И мы с мамой остались вдвоем. Жили в Сибири. Когда война закончилась – мы вернулись. Но деревни нашей уже не существовало. Бывшие соседи жили в соседних деревнях, но не хотели нас узнавать. Не смотрели нам в глаза. Так мы и жили. В русском языке есть обидное слово для евреев… Тысячи раз я слышала его в свой адрес. Бороться с этим было бесполезно. Так и жили. Вышла замуж. Родились дети. И когда стало возможно – мы уехали в Израиль и только там почувствовали себя дома.

— странная жизнь у нас. Я родился в Яффо и никогда не чувствовал Израиль своим домом. Я даже не называл его так. Меня потом, в Иордании воспитывали в ненависти к евреям, хотя я в своей жизни от евреев видел только хорошее. И из Яффо нас никто не гнал – мы ушли, спасаясь от войны, которую точно не евреи начали. Вот и сейчас – я возвращаюсь после операции, после лечения. Мои врачом был еврей. А ты родилась в этой «белой» стране, люди которой убивали евреев. И в твоих словах я не слышу ненависти к этим людям. Что-то неправильно в этой жизни, — задумчиво сказал Ибрагим.

И тут в разговор старших неожиданно вмешался Абрамчик. «Бабушка – значит этот дядя-араб не плохой? Я могу с ним дружить?»

Улыбнулись оба – и старый Ибрагим и бабушка Роза. И эта улыбка была доказательством того, мальчик прав.

Ибрагим взглянул на часы, и резко встал. «Время молитвы!» — объяснил он

— я помолюсь и за Вас, мадам Роза, и за Вашего внука. Кто знает, может когда-нибудь он будет дружить с моим внуком, как я и сто лет назад дружил с сыном аптекаря!

Когда проснулись родители Абрамчика, они слегка испугались, не увидев перед собой ни маму, ни сына. Папа вскочил на ноги и в углу небольшого зала увидел странную картину. На небольшом коврике, стоя на коленях, молился старый араб. А на скамье рядом с ним сидела его мама, бывший врач и бывший член КПСС, и, сложив перед собой руки, тоже о чем-то молилась, едва заметно шевеля губами.

А рядом с ней в полном изумлении стоял его сын – Авраам, внук Авраам, друг Ибрагима!

Два Абрама — часть 1

Posted on 19 сентября, 2020 by Boris Brestovitsky

Ответить

Старый, очень старый имам Ибрагим застрял в римском аэропорту. Дождливый сентябрьский Фьюмичино не выпускал самолет в Амман, а там его ждали.

Маленький Аврумчик носился по залу, пока его семья дружно храпела вокруг своих многочисленных сумок. А его бабушка тихо ворчала по поводу того, что никому не нужен был этот Рим и надо было лететь прямо в Иерусалим.

Бабушка ворчала, а Аврумчик бегал, иногда замирая перед большими экранами, на которых красотки алыми губами касались длинных бокалов с игристым вином. Что это означало, он пока не понимал, но картинки ему нравились.

Кондиционеры аэропорта работали в полную силу и в зале ожидания было довольно прохладно. Аврумчику было холодно, а людей в этом особом зале для вылетов в Израиль и арабские страны было мало, поэтому никто не мешал ребенку носиться от одной стены до другой, иногда притормаживая возле горы семейных чемоданов. В одну из своих очередных пробежек Аврумчик увлекся и не остановился возле бабушки. Сила инерции увлекла его дальше и вдруг увидел перед собой старика, одетого как волшебник из какого-то мультфильма – на голове у него была странная шапка, больше похожая на платок, а вместо пиджака и брюк на нем было длинное, до пола платье.

— ты кто? — спросил Аврумчик имама на английском языке, с той детской непосредственностью, с которой могут задавать вопросы только маленькие мальчики. Кроме английского, Абик знал несколько слов на русском, на котором говорили его дедушка и бабушка, и еще несколько слов на иврите, на котором говорили мама и папа.

— я — Ибрагим! А ты кто? — ответил имам, которого звонкий детский голос выдернул из глубины мыслей.

— я – Авраам, — заученно ответил мальчик, который уже хорошо понимал, что «Аврумчик» он только для членов семьи, а для чужих он Авраам Голдшмидт.

— мы с тобой – тезки, — улыбнувшись, сказал мальчику имам.

— тезки? – мальчик удивился. – Меня назвали в честь моего дедушки, но его больше нет с нами. А тебя тоже назвали в честь дедушки?

— а ты знаешь, в честь кого назвали твоего дедушку? Я думаю, в честь его дедушки, а того дедушку назвали в честь какого-то самого первого дедушки. Вот и меня назвали в честь того самого первого дедушки.

-Так что у нас с тобой один общий дедушка? — эта новость была ошеломляющей для маленького еврейского мальчика, родившегося в Нью-Йорке. У него и у это странного старика, похожего на героя мультфильма, один общий дедушка?

— Да у нас с тобой один общий дедушка, — подтвердил старик, слегка улыбаясь.

В это время бабушка зорким взглядом заметила, с кем разговаривает мальчик и позвала, его видимо испугавшись. Когда внук подошел, бабушка спокойно и назидательно объяснила ему, что с этим дядей разговаривать нельзя.

-Ну почему? — удивился ребёнок, — он же такой хороший, он похож на волшебника из сказки!

— Нельзя с ним разговаривать, он араб!

— Бабушка, а араб — это плохо?

— Все арабы — плохие сказала бабушка!

Бабушка была очень тверда и убедительна, поэтому Абрамчик тихо сел на скамейку рядом с ней. Через несколько минут бабушка, зорким взглядом окинув зал ожидания, прикрыла глаза и снова задремала. Увидев, что бабушка заснула, Абрамчик осторожно встал и сделал несколько проверочных кругов вокруг скамейки, отходя с каждым разом все дальше и дальше. Убедившись, что «контроля нет и граница открыта» Абрамчик снова подошел Ибрагиму.

— Скажи, ты араб – все еще на что-то надеясь, спросил он старика.

— Да, я араб! – гордо ответил старик.

Видимо, это был убедительно для ребёнка. Абрамчик понял, что бабушка говорит правду.

— А почему «араб» — это плохо? — спросил он Ибрагима.

Ибрагим улыбнулся и ответил:

— Наверно потому, что вы евреи! а для евреев арабы это плохо. А для арабов евреи — это плохо. И почему так — наверно уже никто не знает

— Ты тоже летишь в Тель-Авив? — спросил Абрамчик. Ему явно нравился этот старик, который должен был бы быть «плохим», но был улыбчивым и не страшным?

— Нет, — ответил старик, — я лечу в Амман. Ты знаешь про такой город Амман?

— Не знаю, — честно признался Абрамчик, — но я знаю про «ушки Амана».

Старик заулыбался, слегка прикрыв глаза. И в эту минуту он стал очень похож на другого дедушку Абрамчика – на дедушку Йосю, который остался в Нью-йорке.

— Ушки Амана? Ты знаешь, и я помню, я помню, что это. А как зовут твою бабушку?

— Мою бабушку зовут Роза! ответил мальчик, улыбнувшись во весь рот. В его ответе было тёпло и огромное обожание, и с его слов было понятно. что он любит очень любит свою бабушку

В это самое время, видимо почувствовав сквозь сон, что они снова разговаривают, проснулась бабушка. Словно локатор, она обвела взглядом зал в поисках своего внука. И когда она увидела, что он снова находится рядом с этим «страшным» арабом, она гневно закричала:» Абрам! Немедленно иди сюда»! Глаза ее сверкали как молнии, казалось, ещё немного и она начнёт этими глазами стрелять. Абрам, грустно опустив голову, повернулся к приятному собеседнику спиной и понуро отправился к бабушке.

А Ибрагим, прикрыв свои старые усталые глаза остался сидеть в одиночестве. Он просидел так минут десять, периодически открывая глаза и наблюдая за тем, как шепотом бабушка объясняла что-то своему внуку иногда украдкой показывая на Ибрагима пальцем. И вдруг Ибрагим встал во весь рост, оперевшись на старую палку и не спеша подошел к бабушке и внуку

— А гут овынт (добрый вечер), мадам Роза? — сказал он на неплохом идише, — «Вус эрцх?» (что слышно). Как вы себя чувствуете? — бабушка была в полном недоумении. Вот этот человек, бородатый араб, в странном головном уборе, со старой палкой в руке, говорит на ее родном языке, на языке ее мамы и папы, ее бабушки и дедушки. И, растерявшись, бабушка Роза начала отвечать этому человеку. Тому самому, с которым она только что запретила общаться своему внуку.

— У Вас замечательный внук, мадам Роза, дай Бог ему счастья и здоровья!

Что еще нужно услышать бабушке, чтобы ее сердце потеплело? Разве можно найти путь короче к ее доверию и улыбке? И «мадам Роза» предложила Ибрагиму сесть на скамейку напротив, рядом с которой спал ее сын и его жена – родители маленького Аврума.

Свой среди чужих, друг среди врагов.

Posted on 9 июня, 2020 by Boris Brestovitsky

Ответить

Свой среди чужих. Часть 1

В середине апреля 1921-го года комендант полиции Яффо (которому подчинялась и полиция Тель-Авива) получил необычную просьбу. Объединение профсоюзов трудящихся Палестины* обратилось к нему за получением разрешения для проведения… первомайской демонстрации. Впервые в истории Палестины. Несколькими днями позже подобная просьба пришла и от тель-авивского отделения коммунистической партии Палестины. После рассмотрения этих просьб, полицейское начальство приняло решение: профсоюзам разрешить, коммунистам – запретить.

Но, ни у кого на лбу не написано, что он – коммунист. И коммунисты Тель-Авива 1-го мая 1921-го года присоединились к колонне трудящихся и киббуцников.

Эта демонстрация, начавшаяся как веселый праздник, закончилась дракой. Группа молодых арабов из Яффо, вооруженная дубинками, железными прутьями или просто камнями, напала на идущую вдоль моря колонну. Нападавшие не учли важный фактор – это была демонстрация трудящихся. В колонне практически не было ни врачей, ни адвокатов – рабочие, фермеры, киббуцники, то есть люди, привыкшие к физическому труду. И «профсоюзы» дали отпор, надавав как следует нападавшим. Разочарованные неудачей молодчики вернулись в Яффо зализывать раны. Но проиграть бой, не означает покориться или простить. И ближе к обеду, отдохнувшие и воспрявшие духом бандиты, которых к этому времени стало значительно больше, решили отомстить. Но не «профсоюзам», которые к этому времени практически забыли о нападении, и продолжали весело отмечать Первомай, а ни в чем ни повинным и беззащитным евреям Яффо. И толпа погромщиков побежала по улице Аджами (сегодня это улица Йефет), избивая встречных евреев и громя их лавки и магазины.

Не забывайте, это 1921-й год, еврейского государства еще не существует. Нет еще еврейской армии, нет и еврейской полиции, если не считать отдельных служащих. И защищать евреев Яффо должна была британская полиция. В сущности, это и есть «британский мандат», то есть не только право на управление этой территорией, но обязанность соблюдать и защищать на ней порядок. Но британская армия и полиция в этот день просто «самоизолировались», уклоняясь от своих прямых обязанностей. И погромщики, почувствовав абсолютную безнаказанность и отсутствие какого-либо контроля со стороны властей, стали врываться в еврейские дома.

В это время, когда еще не существовало Центров абсорбции, встречей и временным размещением еврейских репатриантов занималось несколько организаций. Они же финансировали так называемые «дома репатриантов» — «батей оле» или «батей холуцим». Это были частные дома или даже квартиры, где проживали евреи-палестинцы, которые были готовы принять у себя репатриантов на некоторое время и помочь им с обустройством. Был такой дом и на улице Аджами, и проживала в нем семья выходцев из России – Дова и Иегуда Черкасские. На самом деле это был даже не один дом, а три здания, по адресу Йефет 34. В одном из зданий проживали супруги Черкасские с тремя детьми, во втором был офис Хаима Файнберга, который занимался приемом репатриантов в яффском порту, а в третьем было устроено общежитие репатриантов.

семья Черкасских

1-го мая 1921-го года «гостями» Черкасских были две семьи, приехавшие за пару дней до этого. Когда в Яффо начались беспорядки, спасаясь от погромщиков, во двор вбежало еще несколько десятков евреев – жителей Яффо и владельцев близлежащих лавок. Все они тщетно взывали к помощи британской полиции, но их призывы остались неуслышанными. Забаррикадировавшись во дворе, они с напряжением ждали своей участи. Когда погромщики начали ломиться, было ясно, что хлипкие ворота не выдержат напора. Часть евреев смогло укрыться в соседней французской больнице, но и там места было очень мало. И когда ворота не выдержали, бандиты, вооруженные ножами, железными прутьями и дубинками, ворвались во двор, круша и убивая все и всех. Ни одного полицейского или солдата поблизости не было. Шестеро арабских полицейских, которые должны были охранять «дом репатриантов», не только отказались выполнять свои прямые обязанности, но и помогли открыть ворота и вместе с погромщиками стали громить дом. 37-летняя Дова вместе со своим старшим сыном, которому ровно за день до этих событий исполнилось 13 лет, собрала мужчин и молодых ребят, и в течении 45 минут они сдерживали нападавших, в то время как ее муж Иегуда пытался спрятать немощных стариков и женщин с маленькими детьми. Евреи были брошены британскими властями на произвол судьбы. Как только погромщики ворвались во двор, в течение нескольких минут были убиты 11 человек из более чем 60-ти находившихся там, включая и супругов Черкасских. Казалось, еще несколько минут и погромщики убьют всех, в том и числе и осиротевших детей Иегуды и Довы. Но, неожиданно во дворе послышались выстрелы, и сразу стало тихо. Перед погромщиками с пистолетом в руке стоял британский офицер. Один! Один, но в его глазах была видна такая сила и такой гнев, что погромщики мгновенно исчезли сквозь проломленные ворота.

Бейт Холуцим

Этим офицером был майор Лайонелл Мансел Джун, военный комендант яффского порта. Он с самого начала погрома пытался бороться с бандитами, бросаясь от одной стычки к другой. Он уже спас еврейских торговцев на рынке, смог вывести в безопасное место тех, кто был спрятан арабскими соседями. Джун прибыл в «Бейт Халуц» как раз в тот момент, когда погромщики начали ломать двери комнат, в которых спрятались евреи после того, как 46 их товарищей были убиты или ранены. Лайонелл Джун спас много жизней в тот день. И об этом скромном герое будет мой рассказ.

Похороны жертв погрома 1-го мая 1921-го года

Герой и его сердце. Часть 2

Когда Верховный комиссар Палестины Герберт Самуэль создал комиссию для расследования беспорядков 1-2 мая 1921-го, первым перед ней выступил майор Джун. К этому времени он уженаписал подробный отчет о произошедшим в тот день в Яффо, и помог восстановить для Комиссии точный график событий. Лайонелл Джун показал, что находился в районе рынка Сук Аль Салахио (сегодня это Блошиный рынок Яффо), помогая найти убежища для спасшихся евреев, когда молодой человек, Нисель Розенберг, попросил его помочь спасти людей в доме новых репатриантов. Прибежав на место и увидев весь ужас погрома Джун выстрелил несколько раз из своего пистолета в воздух. Испугавшись расправы толпа погромщиков разбежалась.

Джун описывал крики ужаса успевших спрятаться репатриантов, которые видели в нем своего спасителя. Позже Джун получил сообщение о том, что толпа бандитов пытается проникнуть в близлежащую французскую больницу, куда доставляли первых раненых, и ему удалось прогнать и этих погромщиков. Арабы, проживавшие в соседних домах, рассказали ему о евреях, которых они прячут, и Джун спас их тоже. Позже Джуену рассказали о шести евреях, скрывающихся на крыше дома вквартале Аджами, и ему удалось спасти их за несколько минут до прибытия погромщиков. Отважный офицер также дал показания об арабах, которых он спас вечером того же дня, когда евреи пытались отомстить им.

2 мая в доме губернатора Яффо был созван Чрезвычайный Комитет. Губернатор приказал майору Джуну предоставить 18 старых винтовок солдатам еврейского батальона в Тель-Авиве под командованием капитана Яффе, чтобы защитить город. Появление вооруженных еврейских солдат вызвало недовольство среди арабов, и они обвинили Джуна в сотрудничестве с евреями. (В письменном заявлении, представленном в Комиссию, Джуен пожаловался на плохое отношение к нему после беспорядков, и отсутствие поддержки со стороны своего начальства.) Ведь он принес винтовки по приказу губернатора, но последний не предпринял никаких шагов, чтобы воспрепятствовать слухами сплетням. Майор Джун писал в отчете, что ему угрожали, а через несколько дней после погрома его жена и дети, также проживавшие в Яффо, были закиданы камнями и получили легкие ранения. Он также рассказал, что его лодка без его ведома использовалась для сброса динамита в море, и арабы обвиняли его в сбросе арабских тел в море. В своем гневном письме он написал:

« Я естественно протестовал против этих ужасных обвинений и возражал против того, чтобы быть буфером для ошибок, допущенных другими. И это, конечно, расстраивало определенных людей. Я готов принять удар, но не готов быть виноватым. Моя портовая полиция оказала мне наиболее ценную помощь, чтобы помочь мне остановить убийства и грабежи. Они также защищали 100 еврейских иммигрантов, которые находились в убежище возле набережной… странно сказать, что единственная часть города, защищенная от убийств и грабежей иммигрантов, находилась под охраной полицейской службы порта, подчиненной мне, и все же заместитель начальника полиции считает, что с ними плохо обращались, и они были переведены от меня .

Письмо, подписанное 183 евреями Тель-Авива и Яффо, было отправлено Верховному комиссару, в котором они благодарили майора Джуна и просили наградить его за храбрость. Через несколько дней после событий Шмуэль Тульковски, известный сионистский лидер, который работал с Хаимом Вейцманом над Декларацией Бальфура в 1917 году, написал комиссару:

« Правительство обязано поблагодарить майора Джуна, и только его за то, что вместо нескольких десятков убитых в Доме Репатриантов не было сотен. Потому, что это именномайор Джун, который в одиночестве и со значительным личным риском вошел в дом вскоре после того, как полиция ушла со своих постов, изгнал арабскую толпу и остановил бойню. Он не позволил оголтелой толпе ограбить или убить сотни новых жертв. Вот почему они сейчас пытаются всеми силами заставить правительство уволить его ».

Позже Тульковски в своих мемуарах рассказал, что до празднования Декларации Бальфура 2 ноября 1921 года, существовал страх перед еще одной вспышкой насилия, и майор Джун отвечал за защиту Тель-Авива. И что он сотрудничал с новой организацией Хагана (обороны — иврит) в ее подготовке и обучении. Кроме того, Тулковский рассекретил историю о готовящемся покушении наВерховного комиссара Герберта Самуэля, который прибыл в Яффо 30 июня 1920 года. После получения сообщения о заговоре с целью убийства его самого, Тульковский получил информацию из различных источников о том, что готовится покушение на жизнь Верховного Комиссара. Тульковский связался с Менахемом Усишкиным (видным сионистским лидером), который тоже получил подобную информацию. Усишкин сказал ему, что сионистская организация, которая располагала собственными источниками информации, передала британским военным властям имена 10 членов убийц, присланных из Дамаска для казни Верховного комиссара.

Шмуэль Толстовский

Именно тогда Тульковский попросил своего друга, майора Джуна проверить у майора Джонсона(заместителя командующего полицией Палестины полковника Перси Брамли) в Иерусалиме, намерены ли власти действовать. Ответ состоял в том, что ничего не было сделано, и никаких шагов не предпринималось и никаких действий не готовится. Джонсон и Джун были приглашены в дом Тульковского, и Вейцману в Лондоне была составлена телеграмма: « Возьми все необходимые средства для безопасного прибытия мекутан» (мекутан — по закону, по правилам,идиш). Джонсону было предложено отправить телеграмму из его иерусалимского офиса через телеграфный центр. Предполагалось, что Вейцман уведомит британское Министерство Иностранных Дел, поскольку он не доверял британским офицерам в Иерусалиме. Джонсон сначала отказался отправить телеграмму, и сделал это только после того, как Тульковский предупредил его, что, если что-нибудь случится с Гербертом Самуэлем, он, Тульковский, уведомит правительство, что майор Джонсон знал о заговоре.

И 23 июня поступил из Лондона телеграмма-приказ генералу Булсу, главнокомандующему английскими войсками в Палестине, предпринять необходимые шаги для обеспечения безопасности Верховного Комиссара.

В тот же день приказ был отправлен и губернатору Яффо. Шмуэль Тульковский узнал об этом через час от работников телеграфа. Тульковский подошел к губернатору, который приказал, чтобы его заместитель, Кэмпбелл, был ответственным за все мероприятия по обеспечению безопасности Верховного Комиссара в Яффо и Тель-Авиве. Именно Тульковски передал Кэмпбеллу имена членов террористической группы, готовившей покушение, и предложил помощь в планировании операции, поскольку знал, что Кэмпбелл не доверяет подчинявшейся ему арабской полиции. Тульковский также сообщил об этом доктору Дэвиду Эйдеру, главе Сионистскго Комитета Яффо. Давид Эйдеопопросил Авраама Шапира, командира отряда самообороны поселения Петах-Тиква, присоединиться к защите Герберта Самуэля.

Тульковский написал в своих мемуарах, что Давид Шапиро приехал к нему домой с майором Джуном, и они составили план действий. Заместителя губернатора Кемпбелла, попросили организовать наблюдение за подозреваемыми арабами и попытаться арестовать их. Тульковский также попросил своего друга Али Мустаакина (араба-христианина, сотрудничавшего с британской разведкой, а затем ставшего заместителем мэра Яффо) мобилизовать 300 своих людей для охраны маршрута из Яффы в Лиду (сегодня это город Лод), где Верховный Комиссар должен был сесть на поезд.

План состоял в том, чтобы подменить 12 арабских полицейских из подразделения порта Яффо12-ю бойцами еврейского батальона. Майор Джун поехал в Иерусалим и привез оттуда новые комплекты обмундирования для «подменной» команды. Шапиро должен был быть одет как капрал, с черной повязкой на руке.

Рано утром 30 июня1920-го года майор Джун приказал подчиненным ему арабским полицейским отправиться в Сидна Али, к северу от Тель-Авива, (сегодня это Герцелия Питуах) дляпоиска секретной еврейской радиостанции (придуманной). Вскоре после этого группа еврейских «полицейских» под командованием капрала Шапиро строем вошла в порт.

Отряд Давида Шапиро сопровождал Верховного Комиссара Герберта Самэля на протяжении всей церемонии его прибытия в Яффо. После церемонии все участники собрались в доме Тульковского, чтобы поднять бокал вина за успех. Давид Шапиро сказал, что эта история будет звучать абсолютно безумно в будущем, и никто не поверит, что это могло произойти. Он предложил пойти к известному фотографу Аврааму Соскину, чтобы сделать снимок участников этих событий на будущее. Много лет спустя среди фотографий, сделанных во время церемонии прибытия Герберта Самуэля, был найден снимок, на котором были опознаны Давид Шапиро и майор Лайонелл Джун, охранявшие Комиссара.

Вот так английский майор, без приказов свыше, по собственному велению души, спас Верховного Комиссара Палестины Герберта Самуэля и десятки новых репатриантов от рук арабских бандитов. (И арабских граждан от рук еврейских мстителей). Но на этом рано ставить точку в истории майора Лайонелла Джуна.

слева направо Шмуэль Тольковский, майор Джун, Герберт Самуэль и Давид Шапиро

Закончив свою службу в Палестине осенью 1924-го года, майор Джун не вернулся в Великобританию, а остался в Тель-Авиве. В короткой газетной статье отмечалось, что в начале 1925 года Джун был рекомендован Хаимом Вейцманом, позднее первым президентом Израиля, и Меером Дизенгофом, первым мэром Тель-Авива, на должность управляющего… первой еврейской судоходной компанией, Американской Палестинской линией. К сожалению, эта судоходная компания просуществовала около года. Всего три рейса из Нью-Йорка в Яффо. Но это были первые в истории пароходные рейсы, которые осуществлялись под еврейским флагом.

Вскоре после закрытия компании, всего шесть месяцев спустя, Лайонелл Джун создал компанию, которая распространяла счетчики такси по всему Ближнему Востоку. В апреле 1929 года он был управляющим павильона автомобилей на «Левнтской выставке», открывшейся в Тель-Авиве.

Флаг Американо-Палестинских линий — первой еврейской судоходной компании

В 1930 году Джун был уволен из британского армии в запас, но во время Второй Мировой войны его снова мобилизовали, присвоив звание полговника. Он служил в разведке в Египте и умер 1 июля 1943 года в возрасте 64 лет. Обстоятельства его смерти неизвестны. Полковник Лайонелл Манселл Джун похоронен на Гелиопольском британском военном кладбище. Простой надгробный камень, с датой рождения и смерти не может рассказать необычную историю его жизни.

А ведь и я рассказал самую малость… Продолжение следует

Один день в ноябре!

Posted on 28 апреля, 2020 by Boris Brestovitsky

Ответить

Через несколько часов государство Израиль начнет праздновать очередную, 72-ю годовщину своей Независимости!

В эти дни публикуется много рассказов о том, как это происходило!

Но мне хочется рассказать об одном не менее важном событии, которое произошло за полгода до объявления Независимости Израиля.

В ноябре 1947-го года.

В тот ноябрьский день, два джентльмена, разделенные тысячами километров, в одно и тоже время совершали совершенно одинаковые действия, даже не подозревая об этом. Каждый из них стоял у зеркала, в сотый раз придирчиво оглядывая свой костюм, в сотый поправляя туго затянутый галстук, вытягивая из плотной петли еще миллиметр-два. И снова и снова придирчивый взгляд медленно изучал отражение в зеркале, начиная с отполированных туфель, в которые можно было смотреться как и в большое зеркало, и заканчивая треугольничком платка, выглядывающего из нагрудного кармана пиджака.
Они не были знакомы лично, но знали о существовании друг друга. И несмотря на тысячи километров, которые их разделяли в эту минуту, объединяло их волнение, предшествующее одному и тому же событию. Так что, вполне можно было сказать, что это ожидаемое волнующее событие и объединяло их.
Один из них находился в деревне Лейк Саксес на острове Лонг Айленд, второй – на берегу Мертвого Моря. Первый – бывший Министр Иностранных Дел Бразилии Освальдо Аранья, представляющий эту страну в ООН. Второй – Давид Бен-Гурион, председатель Еврейского агентства Эрец Исраэль.

Освальдо Аранья
В этот день, 29-го ноября 1947-го года была назначена очередная сессия Генеральной Ассамблеи ООН, на которой планировалось голосование по 181-й резолюции. Резолюции о создании на Ближнем Востоке двух новых государств – еврейского и арабского. На Лонг Айленде моросил дождь. Промозглый осенний ветер дул с океанского побережья, заставляя вибрировать окна старого здания компании «Сперри Джайроскоп», в котором временно расположился головной офис Организации Объединенных Наций. Освальдо Аранья еще раз оглядел себя в зеркало, и, выглянув в окно своего кабинета на втором этаже тающий в тумане Нью-Йорк, отправился в «большой зал». Сегодня была очередь Бразилии и сегодняшнюю сессию должен был вести именно он.
Выйдя в зал, Освальдо переговорил с техниками по звуку, убедившись, что аппаратура исправна и разрешил офицеру безопасности пропустить в зал прессу. Через полчаса зал заполнился людьми. Освальдо Аранья встал из-за стола председателя и слегка кашлянул в микрофон. Зал откликнулся многократно усиленным эхо. Сотрудник Ассамблеи поставил перед ним небольшую корзинку в которой лежало 56 отпечатанных листков. В течении ближайших минут 56 государств – членов ООН, должны были решить судьбу еврейского и арабского государств.
«…революция, о необходимости которой все время говорили большевики, свершилась» * Нет, свою речь Андрей Громыко начал иными словами, но смысл они несли примерно тот же. Речь была короткой, потому что должны были выступить еще и представители Великобритании и США. И вот Освальдо Арания пододвинул поближе корзинку с 56-ю листками.
«Афганистан? – Нет!….»
Тридцать три государства проголосовали «за», тринадцать – «против» и десять воздержались. Сначала голосование проходило спокойно, но на двадцать второй минуте, когда представитель Франции проголосовал «за», зал взорвался аплодисментами. На этой минуте не выдержал и Моше Шарет, который в качестве почетного гостя сидел прямо за столом выступающих, и по его щеке прокатилась слеза.
Но мы забыли о втором джентльмене… В это же самое время в своей комнате в гостинице «Калия» на берегу Мертвого моря Давид Бен-Гурион нервно ходил из угла в угол, слушая радио.

Давид Бен-Гурион

«Гватемала? – Да!» Четыре шага до окна, поворот…
«Великобритания? – «Воздерживается!» Четыре шага до кровати, поворот…
Когда окончилось голосование, Бен-Гурион открыл дверь в коридор. Там стояла полная тишина. «Не может быть?» — думал он. Не может быть, чтобы никому не было интересно будущее еврейского государства. И вдруг с первого этажа послышался громкий смех и зазвучала музыка. Будущий премьер спустился в зал ресторана и с восторгом увидел множество людей, танцующих от радости. В этот день запасы спиртного гостиницы «Калия» были существенно опустошены.

гостиница «Калия»

Но ведь была причина – большинством с перевесом в двадцать голосов, мировое сообщество решило: «Еврейскому государству – быть!»
Впереди еще было 14-е мая, впереди еще была тяжелейшая война за независимость, война за существование, потом еще война и еще… Но в тот ноябрьский день началась новая эра – эра государства евреев, государства Израиль. И у истоков этой эры стояли два джентльмена – Давид Бен-Гурион и Освальдо Аранья.

* Из выступления В. И. Ленина на заседании Петроградского совета 25 октября 1917-го года

Лебн цу геденкен!

Posted on 21 апреля, 2020 by Boris Brestovitsky

Ответить

Мотке Любарчик был сапожником. Ну, а если быть совсем честным, то был он сандляром*. Сапоги Мотке делать не умел, но сандалии у него получались вполне сносные. То есть, их можно было носить. Но сколько пар сандалий нужно небольшому еврейскому местечку, расположенному в трех шагах от Балтийского моря? Юные «бурвайсы*» носились по пыльным улицам Холерова босяком до первого льда, а солидные «жилетки*» ходили в сапогах, надевая по субботам скрипучие, как старая цыганка, штиблеты по последней краковской моде. Сандалии – обувь летняя, а что за лето в Холерове*? (Ну никак не привыкнут евреи к новому названию. «Холера ясна» — это понятно, а кто такой Владислав, знали далеко не все. *) Лето в Холерове короткое – три дождя, две лужи, и вот тебе Рошашуне*. А там молодое вино и «белые мухи*». Реб Мендель говорит… а реб Мендель всегда знает, что говорит – он был самым образованным из евреев Холерова, он учился в Вене и был лично знаком с самим гаоном из Рогачева…, так вот, реб Мендель говорит, что холеровские евреи – самые северные евреи в Польше, а, может быть, и даже во всей Европе. И даже Яцек, местный почтальон, называл холеровских не иначе, как полярными евреями, пугая местную детвору белыми медведями.

И ходить бы Любарчику самому босяком, если бы не был бы он еще и «меламедом*» …

Покойный дед его, Зелиг Любарчик, с трех лет заставлял его учиться. В тринадцать, на бармицву*, дед сделал Мотке подарок. Еще за пару месяцев до дня рождения, старый Зелиг, закатывая глаза и цокая языком, с трагическим придыханием восторженно говорил о том, какой необыкновенный подарок готовит он старшему внуку. Он утверждал, что все холеровские мальчишки «дер тринкен ин зайер эйген шпейхен фин кена*», узнав, какой именно подарок получит его внук. Дед с таким воодушевлением говорил об этом, что со стороны казалось, что не дарит подарок, а получает его сам.

А Мотке все гадал – что же за подарок готовит ему дед? Может это будет золотой брегет с музыкой? Может быть… нееее… ну, все-таки… может дед подарит ему коня? КОНЯ?

Так в тягостных раздумьях и сладостных догадках, прошли два месяца. И в самый день рождения, вскочив с кровати спозаранку, Мотке бросился на двор, вертя своей рыжей головой, как флюгер на северном ветру. Он искал глазами коня. Но ни коня, ни, даже, жеребенка во дворе он не увидел. Зато увидел деда… без коня.

Дед сидел на скамейке в тени, под старой, почти засохшей яблоней, и оживленно беседовал с каким-то незнакомым мужчиной. Одетый в хороший костюм (то, что костюм хороший, было понятно даже мальчику) с жилеткой!!, обутый в настоящие непыльные туфли, а не в сапоги, незнакомец стоял, прислонившись к стволу яблони в том самом месте, где всего несколько дней назад Мотке вырезал две буквы – «пей» и «бет» *. Фейга-Блюма, черноволосая красавица, живущая через две улицы, в последнее время все чаще и чаще пробуждала в юношеском сердце незнакомые ему доселе чувства.

Дед, заприметив зорким взглядом растерянного внука, подозвал его поближе.

— Мотке, это реб Элиягу! Он приехал из Варшавы и будет тебя учить,- дед явно ожидал восторга или какой-либо иной, но не менее бурной реакции. А Мотке понял, что ни коня, ни часов ему не видать. Его подарок на совершеннолетие назывался «реб Элиягу».

В честь праздника, в этот день заниматься с учителем Мотке так и не начал. Но уже на следующее утро отец разбудил мальчика на час раньше обычного. За окном еще было темно, но на столе уже лежала пачка чистых листов бумаги, клубился пар на стаканом горячего чая и его новый учитель в полголоса о чем-то переговаривался с отцом.

С этого дня Мотке занимался ежедневно – утром, до школы и вечером, после выполнения домашнего задания, которое тоже частенько проверял реб Элиягу. Поначалу было тяжело и скучно и Мотке даже засыпал на школьных уроках, но, постепенно, он привык и учеба становилась все более увлекательной. Реб Элиягу был замечательным учителем. С ним Мотке открыл необъятный мир еврейской мудрости, погружаясь в историю «народа Книги*», и в этом погружении его проводником была сама Великая Книга*.

А ребе рассказывал мальчику и о Великой Римской империи, и о Византии, о халдеях и финикийцах, и еще о многом таком, чему его никогда бы не научили в школе. И теперь уже и сам Мотке пересказывал эти истории своим друзьям и одноклассникам, за что и заслужил прозвище «меламед» — учитель.

Полгода реб Элиягу жил в доме Любарчиков. И когда через шесть месяцев пришло время его отъезда, Мотке понял, что теряет не только учителя – он теряет друга. А еще Мотке действительно оценил подарок деда. За время обучения мальчик научился читать на иврите и, даже, стал немного читать на немецком. Учитель выписал для него книги, и с ними Мотке проводил все свободное время. (Хотя Фейга-Блюма не переставала будоражить его юношескую душу).

Через три года холеровские евреи называли Мотке не иначе, как «хухэм».

* Сандляр – сапожник, иврит.

* бурвайс – босяк, идиш.

* »жилетки» — зажиточные люди, те, кто имел деньги на костюм с жилеткой.

* Холерова – старое название Владиславова.

* Рошашуне – «Рош Ашана», идиш, еврейский Новый год.

* белые мухи – снежинки.

* гаон из Рогачева — Раввин Йосеф бар Эфраим-Фишл Розин (Рогачевер; 1858—1936 гг.) — выдающийся законоучитель и комментатор Писания.

* меламед – учитель, идиш.

* бармицва – тринадцатилетие, возраст совершеннолетия еврейских мальчиков

* утонут в собственной слюне от зависти, идиш, поговорка.

* брегет – карманные часы-“луковица”, по имени Авраама-Луи Бреге, создателя этой марки часов.

* народ Книги – одно из названий еврейского народа

* Великая Книга – Тора

* хухэм или хахам – мудрец, идиш

И была свадьба и были дети. Как все еврейские свадьбы, она была веселой. И как все еврейские семьи Мотке и Фейга родили много детей. Ну, как много – восемь. А в 39-м у них уже было 5 внуков. И иногда Мотке все еще делал сандалии. Но времени на сандалии у него почти не было – Мотке уже два поколения выучил. Теперь к «холеровскому хухему» привозили учиться мальчиков за 100 верст. В первые годы он считал… Сто учеников, двести. Потом перестал. Фейга-Блюма научилась готовить на целую ораву, ведь ученики, чаще всего, питались у нее дома. Сначала она переживала за своих девочек, но Мотке всегда находил какие-то особенные слова к своим мальчикам. Такие слова, что за женихами, которые учились у Мотке «щадхеним» * приезжали даже из Галиции и Бессарабии.

Слава «холеровского хухема» бежала впереди него семимильными шагами. Фу, какая глупая фраза. Как можно бежать впереди того, кто целыми днями сидит на своем высоком стуле в классе, который построили в Холерово возле синагоги его первые ученики.

А потом пришла война.

Война всегда приходит внезапно. И всегда кажется, что это нас не затронет. Немцы воюют с англичанами – причем тут поляки? Немцы воюют с поляками – причем тут евреи? Немцы – культурная и интеллигентная нация, они ничего плохого нам, евреям, не сделают. У нас даже языки похожи.

Сначала соседи рассказали, что эсэсовцы убили Аарона – сына шойхета* Гринберга. Где-то далеко, на западе. Аарончик – рыжий смышлёный юноша, один из лучших учеников Мотке. Погиб он вместе с молодой женой, которую в Холерово почти не знали.

Потом таких грустных сообщений становилось все больше, и грустные страшные письма приходили все чаще. Но небо обрушилось, когда соседи его старшей дочери, жившей с мужем и детьми в Варшаве, прислали письмо… Что делать с вещами, оставшимися от семьи?

— Ой, Готеню*… — тихо сказал Мотке и в этот день отменил занятия в «хедере».

Когда на следующий день Мотке вошел в класс, все мальчики заметили, как он постарел за одну ночь. Он сгорбился, как будто на его плечи легла гора. Он… потух. Урок прошел без единой шутки, и так еще никогда не проходили уроки Мотке.

— Ой, Готеню, — сказал Мотке, когда пришло письмо о смерти его сына. И отменил занятия на неделю. Через три дня, когда жена и младшие перестали плакать, он повторил: «ой, Готеню! Мир музн лебн. Лебн цу геденкен!» *

А через неделю во Владиславов пришли немцы. На самом деле, немцев было немного – трое или четверо. Но с ними пришли поляки, одетые в черную форму, вооруженные немецкими винтовками. Всех евреев Владиславова согнали на площадь, и немецкий офицер сказал:

— собираться запрещено!

— в синагогу ходить запрещено!

— в хедер ходить запрещено!

— сдать все золото и серебро!

Офицер говорил что-то еще. Но в виске у Мотке билась вена и голос в голове повторял – «Жить, чтобы помнить!» Когда офицер замолчал, и поляки щелкающими, как удар кнута, голосами начали разгонять евреев, все обратились к Мотке.

— идн, мир музн фолген зей. Эс вет зейн шлехт фар аундз, обер Гот вет ништ лозн эпес цу пасирн цу аундз.

И когда евреи разошлись, уже тихо сам себе Мотке сказал: «Жить, чтобы помнить!»

Когда похолодало и пошел дождь, немцы отдали приказ – всем взять только ценные вещи и документы и идти на станцию. До станции было верст 20, но шли пешком, с детьми и чемоданами. Лошадей и телеги забрали польские полицейские.

Останавливаться было нельзя. Шел проливной дождь, дорогу размыло, грязь не позволяла идти. Люди падали, а пьяные поляки стрелял в воздух и заставляли идти дальше, идти быстрее.

Когда упала Фейга, Мотке подбежал и попытался ее поднять. Но поляки прикладами отогнали его в сторону и начали считать… один, два, три, четыре, пять… Потом кто-то из них выстрелил. Фейга, его любимая Фейга лежала в грязи, и дождь смывал кровь с ее лица…